Спартаковская база в Тарасовке. 19 мая 2006 года. На следующий день красно-белые под руководством Владимира Федотова, принявшего команду после увольнения Старкова, проиграют в финале Кубка России принципиальным соперникам армейцам с разгромным счетом 0:3…
Но Федотов пока не знает об этом. Он садится в кресло в своем кабинете на втором этаже, забивает ароматным табаком традиционную трубку, наливает мне чаю, откидывается на спинку стула и начинает говорить вопреки плохой примете давать интервью накануне игры… И только после матча, лукаво улыбнувшись в смешанной зоне, скажет, дескать, все беды из-за женщин! И засмеется. С тех пор началась наша с Григорьичем, как я его называла, дружба.
Поверить, что его больше нет, сложно. И все, кто лично знал Федотова, пусть хотя бы немного, непременно попадали в мощную ауру его обаяния. Выразить болельщицкую любовь словами невозможно, зато как просто выразить ее делом. И пример тому — подаренный болельщиками Федотову и его супруге Любови Константиновне дом в Подрезкове, стена к стене отстроенный рядом с их любимой дачей, где последние годы Григорьич предпочитал жить, оставив шумную Москву. Дом, поэтапное возведение которого Федотов с гордостью показывал всем гостям, раздвинув шторы на окнах в гостиной. Дом, в котором Григорьич так и не успел пожить…
Сюда, в Подрезково, вернулся он и в день увольнения из «Спартака». День, ставший, как видится теперь, началом этого конца, потому что все те сумасшедшие переживания не смогли не отразиться на немолодом уже организме. Сюда, в Подрезково, через два дня после его увольнения попала и я — в объятия жены Григорьича, дочери легендарного Константина Бескова. В ожидании мужа Любовь Константиновна показала мне дом и сад, летнюю кухоньку, клумбы с буйно цветущими ирисами. Их Григорьич обожал. Даже собаку — немецкую овчарку — назвал Ирис. Стоит ли говорить, каким любимцем тренера был этот пес?
Григорьич в тот раз вернулся со встречи с Юрием Белоусом — президент ФК «Москва» принял его с распростертыми объятиями, пригласив на пост спортивного директора. Жизнь вроде бы продолжалась. Во всяком случае об этом все время говорил тренер — и в тот раз, и во многие другие наши встречи. Запрещал близким плакать и переживать. И лишь однажды, выпив рюмочку, вдруг стал серьезным, замер в кресле со своей неразлучной трубкой и сказал: «Если бы ты знала, как мне больно…»
В последний раз я была в Подрезкове в начале лета — Григорьич качался в кресле в кабинете на втором этаже, курил трубку, смотрел в окно. Мы начали собирать воспоминания для его книги. Он все говорил тогда: «Рано, давай подождем еще».
Не дождался…