Вечером в среду юношеская сборная Коли Савичева играет на окраине Москвы с итальянцами.
Надоедливый дождик. Бугристое поле. Старенький заводской стадиончик. Ничего не решающий матч: Италия-1991 досрочно выиграла отборочный турнир в нашей группе.
Тем не менее, служебная ложа на двадцать мест забита под завязку. Бородюк, Писарев, Карпин, Калакуцкий, Симонян, Мирзоян, Талалаев, Лексаков, не говоря уже о футбольных людях не с такими известными фамилиями.
Они говорят и смотрят, смотрят и говорят. Карпин вплетает отдельные резкие словечки в раскатистую речь Бородюка. Симонян делится примерами из славного советского прошлого. Талалаев, узнав итальянского тренера, вспоминает, как год назад он обыграл его со своей сборной в Молдавии.
В дальнем углу ложи стоит человек в черном плаще. Иногда он что-то негромко говорит Сергею Российскому, начальнику научно-методического отдела РФС, но этот разговор совершенно иной, чем все те другие, что вьются-переплетаются между соседними креслами. В нем, разговоре, отсутствует ощущение полноценного контакта между собеседниками. Нет пересечения взглядов, прикосновений, как бывает, когда собеседники создают при общении общее пространство. А здесь физически чувствуешь дистанцию между двумя людьми, находящимися впритык друг к другу.
Хотя, возможно, все это мне только кажется.
Человек в черном плаще чувствует, что я смотрю на него. Медленно поворачивает в мою сторону голову. Я здороваюсь с Анатолием Бышовцем, и он с прохладцей кивает мне.
Сборная России открывает счет. Забивает Логуа, чью фамилию я запомнил пару дней назад. Александр Тарханов с жадным веселым интересом селекционера расспрашивал при мне Костю Сарсанию о талантливых мальчишках из динамовского дубля — на предмет аренды. Константин Сергеич назвал именно Логуа, а Андрей Тихонов, не расслышав, переспросил: «Как, Гогуа?». Тарханов с Сарсанией поправили ветерана в один голос.
В этом ничего не решающем матче Россия смотрится любопытнее соперника. Солирует Гатагов. Солирует — но не забивает, даже выходя один на один с вратарем.
Судья свистит на перерыв. К двухэтажному зданию, стоящему в двадцати метрах от поля, устремляются едва ли не все, кто присутствует на игре: судьи, команды, наблюдатель от УЕФА, дети, подающие мячи, журналисты, функционеры, работники РФС. Холл здания мгновенно заполняется народом: слишком дождливо на улице, чтобы медлить.
Директор стадиона приглашает почтенную публику подняться к нему в кабинет: согреться чаем-кофе. Стульев за длинным столом, разумеется, не хватает. Вскрываются соседние кабинеты, директор сам приносит мебель, приглашает Симоняна сесть в центре стола. Вокруг Никиты Павловича все те же его соседи по служебной ложе. Нет только одного человека.
Я думаю: неужели Бышовец и сейчас, во время перерыва, стоит в том самом дальнем углу, опять оставшись наедине с самим собой? А если нет — то куда он ушел на пятнадцатиминутную паузу между таймами?
Пытаюсь попробовать понять: когда именно наступил день, начиная с которого он остался один? Но компания хохочет и шумит. Думать в эти минуты про Бышовца совсем не просто.
Эти мысли возвращаются ко мне позже, когда я еду домой в такси.
За окном тот же дождь. Перед глазами — все та же картина с матча. Бышовец в черном плаще, стоящий в углу ложи...
С ним я познакомился весной 1997-го в Сочи. Он только что принял «Зенит», из которого ушли в ЦСКА Садырин, Кулик, Боков, Хомуха. Мне, совсем еще мальчишке, представлялось, что, потеряв таких игроков и взяв взамен тех, чьи имена были не на слуху, «Зенит» обречен бороться за выживание. Арсен Найденов, пришедший посмотреть на тренировку олимпийского чемпиона Сеула, поднял меня на смех: «Бышовец — и за выживание? Чушь! В лидерах будет».
Я видел, как они раскланялись после тренировки. На лицах расцвели одинаковые улыбки, которые одинаково погасли, стоило им разойтись. Я задавал Бышовцу в интервью какие-то обычные вопросы, на которые он отвечал ярко и емко. Правда, однажды сбился и попросил меня повторить вопрос — чтобы афоризм «только идущий осилит дорогу» прозвучал в ответе без помарок.
Осенью 97-го я приехал за интервью к Бышовцу уже в Питер. Поездка запомнилась двумя курьезами. Во-первых, Виталий Мутко, президентствовавший тогда в «Зените», очень смешно возмущался — почему столичный корреспондент берет интервью только у тренера. Во-вторых, начудил оператор. После большого интересного интервью Бышовец кивнул на раскрытую книгу, лежащую на тумбочке у кровати: «Это Киплинг. Постоянно перечитываю его великое стихотворение “Если”. Могу назвать его своим гимном». Я попросил оператора снять страничку крупно, чтобы можно было вставить этот кадр в сюжет, но, вернувшись в Москву, обнаружил, что вместо патетических рифм он снял строчки соседнего стихотворения: «А я хочу в Бразилию, в Бразилию, в Бразилию. Увижу ли Бразилию до старости моей?».
Сюжет вышел без поэтической линии. Хотя это могло показаться пророчеством: вскоре в качестве тренера сборной Бышовец полетит с экспериментальным составом именно в Бразилию и проиграет там 1:5.
Потом, в 99-м, я побывал у Бышовца дома, на Чистых прудах. Записал большое интервью с ним, вновь содержательное и глубокое. На «НТВ-Плюс» шла программа «Диагональ»: два человека рассуждали на одну тему, я давал их высказывания вперемежку, чтобы можно было сравнить их взгляды на жизнь. После эфира тренер позвонил, сказал, что ему все понравилось, но он не понял, почему его поставили в одну передачу с Эдуардом Малофеевым, рассуждавшим о черной метке, выписанной ему Колосковым, о своей невостребованности в российском футболе.
Подумать в тот момент про Бышовца как про изгоя в нашей футбольной среде было невозможно. О чем я ему и сказал. Ответил, что рядом с ним в программе должна быть не менее яркая и титулованная личность, не с Найденовым же их вместе было ставить?
Анатолий Федорович выслушал, но, по-моему, до конца объяснению не поверил...
Сборная Савичева обыграла итальянцев 3:1. На второй тайм я уже не остался, и утром прочел в газете интервью Бышовца, где он рассказал о своей невостребованности, о непонимании этой невостребованности и о тех двух предложениях из России и Ирана, что есть у него сейчас.
Прочел и вспомнил, как в прошлом году в гостях у «Футбола России» в один день оказались Бышовец и Валерий Газзаев. Еще в гримерке возникло ощущение чего-то давящего. Бышовец с ходу заметил, что Газзаев прибавил один-два килограмма: «Видно, что в отпуске». Газзаев ответил красиво — остановившись у двери, попросил пройти Бышовца первым, тот отказывался, но услышал: «Мы на Кавказе с детства привыкли с уважением относиться к людям старшего поколения».
Словами не передать интонацию. Как и не объяснить то, почему на эфире Бышовец смотрел на Газзаева, а Газзаев, когда собеседник обращался к нему, мог разглядывать интерьер студии.
Не могу представить, чтобы Газзаев так вел бы себя с кем-то еще из коллег. В этом жесте была не неприязнь, а отстранение от человека, сидевшего рядом. Точно такое же, что и в служебной ложе стадиончика «Крылья Советов».
Когда все это началось? В какой момент?
Я не знаю. Пытаюсь понять, но догадки пока спорны.
Равно как не знаю, почему Бышовец не сумел стать тем, кем мог. Ведь именно он, а не Слуцкий больше других заслуживал прозвища «наш Моуринью». Именно он строил свою карьеру по тем же лекалам, что и этот маленький гениальный португалец: через такие же психологические войны с каждым из прямых конкурентов, через конфликты с журналистами и пренебрежение многими из них. Через попытки показать руководству клубов, что именно он, тренер, должен быть главной фигурой.
Именно Бышовец, а не Слуцкий, стал «особенным» в России.
Но не как Моуринью. Иначе.
«Истории Ильи Казакова» из еженедельника «Спорт день за днем» №21 (2-8 июня 2010 года).